Из Русской Энциклопедии.Россия-самая лучшая страна на Свете

Странная вещь — одиночество. Вроде бы плохо, тоска, мир отключает от вашей персоны свои насосы, и вы временно живете за счет сбереженного кислорода. Если одиночество продолжается долго, запасы души истощаются, се иммунная система расстраивается, и душа может простудиться, может высыпать сыпь, подняться температура, начнутся рези, а потом останется, как автограф болезни, что-нибудь хроническое.
Последние полгода, когда одиночество ловило меня своим сачком, все чаще и чаще я подбирал внутри себя похожие друг на друга камешки, которые — так как они были похожи — приходилось складывать в один и тот же карман души.
Я хочу здесь рассказать об этом периоде. Это очень просто. Всего-навсего вопрос: что значит быть русским? Я русский уже двадцать пять с половиной лет. И это оказалось очень больно: пытаться ответить на вопрос «Что значит быть русским в последней четверти двадцатого века?» Конечно, в стенках моего желудка, в спинном мозгу, в печени, в костях, в электронах человеческого тела — кровяных шариках, растворена горсть пепла и девятого, и десятого, и восемнадцатого, и девятнадцатого веков, сквозь которые, как сквозь кирпичные стены, Россия пробивала себе путь собственной головой. Биться головой о стену очень утомительно. Тем не менее я все же дитя двадцатого века. Меня не убивали монголотатары, не сажали животом на нож равнодушные всадники Ивана Грозного, я не был землей под решительными неторопливыми шагами Джугашвили, я, в сущности, не знаю, кто такие фашисты, не легче мне представить и то, как по лестнице поднимаются сотрудники НКВД и надо открывать дверь. Но, с другой стороны, может, все это и было со мной, меня лишь воскресили раз тысячу, чтобы в тысяча первый снова прийти в гости. Это предположение не лишено здравого смысла, так как уж очень больно было носить в себе, как кривой аршин, вопросительный знак, сделанный из железа, украшенный острыми краями: что значит быть русским?
Это что, все время вытирать чужую слюну со своего лица? Причем гораздо чаще приходится вытирать именно русскую слюну, нежели импортную. Или это означает просторный кабинет с дорогой мебелью, кресло, которое, как проститутка, обнимает за плечи то одного, то другого, и в ру¬ках любимую игрушку— собственный город или район, область, похожую на плюшевого мишку? Мишку можно потаскать за ухо, оторвать нос, сделать красным фломастером воспаление в левом глазу. А к вечеру трудового дня выжать свой город, как мокрую майку, не упуская ни одной драгоценной капли.
Как известно, двухмерный мир — плоскость. Сущее идиотство — считать русского плоским человеком. Есть, конечно, и третье измерение. Его миллиметры, сантиметры и более длинные единицы растут по мере того, как сокращается расстояние между русским и Россией. Не географическое, конечно. Просто русский — если он русский — относится к России, как к своему ребенку, как к невесте.
Почему русский страдает? Потому что, с одной стороны, он убежден, что Россия — самая лучшая страна на свете, и, с другой стороны, это его убеждение постоянно опровергается весьма и весьма вескими фактами.
Россия чем-то похожа на фатального неудачника. Пред-ставьте, что эти слова вы сказали о самом себе, и станет ясно, что происходит в зрачках русского, когда он глядит сквозь ветровое стекло на приближающийся Париж или садится за стол у старых добрых знакомых англичан.
Русский след в истории хорошо заметен кровавыми пятна-ми. По этому следу спешит охотник, и его охотничье воображение не в силах проглотить роскошную добычу. Кто этот охотник? А Бог его знает. Но такое ощущение, что Россия больше тысячи лет спасается от точного прицела.
Россия — это то место, где в электрической системе мира постоянно происходит короткое замыкание. И нет такого русского, у которого не было бы ожога первой, второй или третьей степени. Гореть ясным огнем — вот еще что значит быть русским.
Быть русским— это высокое искусство, подобное искусству живописи, пения, танца. Для того, чтобы быть русским, надо иметь талант. Это вовсе не ирония. Вглядитесь в русского, вглядитесь! Вот он что-то держит в руках, обернулся, кого-то заметил, окликнул, подошел, разговаривает. Это большой, большой артист.
Искусство быть русским состоит, в частности, вот в чем. Самым неожиданным образом в самом неожиданном месте вдруг остаться наедине со своей страной. Остаться с ней наедине, смотреть ей в лицо, слышать шорох движений, ощущать запах тела, знать ее мысли и чувства, как мысли и чувства человека, живущего с вами в одной комнате всю жизнь.
Схватки моего одиночества становились все чаще и чаще, все дольше, все больней. Последний раз это случилось на прогулочном катере, который вез меня по Москве-реке летним вечером. Небо и вода казались мне ладонями одиночества, между которыми делалось все более душно, темно и страшно. И вдруг мелькнула мысль, что все русское в этом мире скоро выдохнется, истлеет, погибнет — ведь не бесконечны же силы. Кровавый след должен когда-нибудь кончиться трупом.
Страшно стало лишиться надежды, сидя в катере посреди Москвы-реки, посреди Москвы, как семилетнему ребенку лишиться матери.
В это время катер доплыл до такого места, когда ни крепостная стена Кремля, ни деревья, ни здания не заслоняли Василия Блаженного. Храм стоял передо мной весь, вокруг него было свободное пространство, и я подумал, что эта несколько отдаленная точка на реке очень выгодна, с нее на храм смотреть хорошо, лучше, может быть, только с вертолета. Да, с вертолета хорошо, попытался представить я. На Василия Блаженного надо смотреть либо с воздуха, либо с реки, отсюда. Тут и расстояние удачное и не заслоняет ничто.
Я смотрел на храм еще некоторое время, мне стало даже немного приятно разглядывать его. И вдруг все кругом — дома, мост, Кремлевская стена, река, деревья за стеной, небо, воздух, все скопление живого и неживого, та часть мира, с которой я соприкасался взглядом,— глубоко вздохнуло, как вздыхает человек, с наслаждением протягивая: «О-ох-х-х...», освобождая свои перегруженные, утомленные легкие. Я понял, что никогда не видел раньше Василия Блаженного. Его красота бесконечным ливнем летела на меня. Я не сомневался, что семя земной красоты, ее корень передо мной. Вот, оказывается, что такое красота. Вот откуда она берется, вот где ее дом, ее родина. Душа моя застонала от сладкого ощущения, в этом стоне было что-то звериное и что-то самое лучшее из всех человеческих чувств. Без стона нельзя было жить в муке, высоковольтном напряжении этого созерцания. Уже потом, вспоминая эту минуту, я думал, что от красоты можно умереть.
Василий Блаженный красив, как может быть красивой только человеческая жизнь. Он печален — ведь человеческая жизнь печальна. Но красота без печали — не красота. Он похож на исповедь матери. На ее ласку. На ее фотографию в молодости. Похож на моего лучшего друга, когда мы оба были подростками, и от нежности наших юношеских отношений теперь, спустя годы, хочется иногда прислониться к стене и стоять, пока не угомонится сердце. Похож на вечные поиски справедливости. На женскую надежду. На любовь стариков. На мой день рождения, когда мне исполнилось семь лет. На страстное желание счастья. На детскую доверчивость. На тот миг, когда хочется жениться. На сон смертельно усталого человека. На высокую зеленую траву, в которую хочется кинуться. Василий Блаженный похож на каждую секунду моей жизни.
Иногда кажется невероятным, что такая красота существует рядом — стоит повернуть голову. Надо прожить тысячу лет, чтобы однажды, повернув голову, увидеть красоту. А мне повезло. Так припасть же к ней, удержать ее в своих глазах, удержать на всю жизнь. Как же я теперь буду без Василия Блаженного?
Я вспомнил, что храм Василия Блаженного— русский. Слово «русский» развернуло передо мной минуты недавней муки. Но мука в меня не вернулась. Я вспоминал эти минуты, разбросанные, как домики деревни вдоль шоссе, вдоль моей жизни, как что-то давно сбывшееся, посыпанное снегом времени, а значит, уже немного не мое, немного чужое. Я смотрел на свою муку с легким сердцем. Из моего будущего меня доброжелательно разглядывали чьи-то лица, я даже угадывал в них не просто доброжелательность, а штрихи, первые проступающие черты доброты. В этот момент я нежно любил свое будущее. Но это было не все, это был только осколок счастья, хотя для моего сердца его хватало. Как птицы летят на тепло далекой земли, сердце тянуло меня к чему-то огромному, необозримому, что согревало не только меня, лучам этого ядра было тесно в пространстве. Я никак не мог понять, что же это. Слава Богу, через секунду мне стало ясно: человеческим умом такое не осилить, такому надо покоряться с закрытыми глазами. Мною управляли мои сосуды, что-то, лежащее на моем дне. Вода в реке, камни набережной, кровное родство всех зданий на обоих берегах, родство городских улиц и неба, печальный свет заходящего солнца, которое любит все, что освещает, весь мир был клятвой вечной невредимости русской земли. Как можно струсить до того, чтобы допустить гибель России? Россия родила Василия Блаженного. Она — мать совершенства. Как можно хотя бы на секунду поверить в ее смерть? А разве каждая клетка моего тела не говорит мне об этом же? Стоит только взглянуть на землю в подмосковном лесу, и ощутишь непрерывность русского рода. Можно зачерпнуть зимой русского снега, и страх пройдет. Провести веткой сосны по лицу и понять самое простое. Крикнуть в степи и поверить. Взять на руки русского ребенка и поумнеть.
Легко на сердце от этого!
Можно посидеть часа два в каком-нибудь московском дворе, и, если вы человек неглупый, станет ясно, что Россия в мире навсегда. И не хочется думать о тех страданиях, которые, наверное, предстоят ей. Каждому народу, большому или малому, каждому человеку, в том числе и так называемым «счастливчикам», суждено в жизни своей хлебнуть горя. От этого не уйти. Я вообще не мыслю себе жизни без беды. Жизнь без беды ненормальна, извращена. Беда придает всему миру столь необходимое ему движение. Мир живет в магнитном поле между добром и злом. Не будь зла, мир остановился бы и замерз насмерть. Зло и добро — две ноги человечества. Два берега одной речки. Природа все разделяет на две половины, которые не могут существовать друг без друга, не могут в одиночку поддерживать жизнь. И все-таки: да будет добрым наш путь — русский путь.