Читай: 12 марта день рождения ВАЦЛАВА НИЖИНСКОГО. Я, как обычно, пишу о

12 марта – день рождения ВАЦЛАВА НИЖИНСКОГО.
Я, как обычно, пишу о нём с небольшим опозданием, но пройти мимо такой легенды просто нельзя.

Сценическая деятельность Вацлава приходится на самое начало двадцатого века. Казалось бы, давно можно о нём забыть. Ведь не сохранилось никаких видеозаписей его танца, мы можем увидеть его только на редких фотографиях. Но эта личность продолжает будоражить сознание людей.
Его называли «Богом танца», «восьмым чудом света», «царём воздуха», «человеком-птицей». Прыжок Нижинского, когда он, перелетев полсцены, зависал над ней, казался мистическим. После смерти великого артиста патологоанатомы пытались понять «секрет» такого владения телом, они предполагали, что его кости отличаются от костей обычных людей. Но вскрытие не обнаружило ничего особенного.
Современники описывают его каждый по-своему, но все отзывы полны восклицательных реплик и превосходных степеней.
После его смерти не проходит года, чтобы не появились балет, спектакль, фильм или пьеса о нем. Вряд ли удастся сосчитать, сколько живописцев и скульпторов пытались запечатлеть его фигуру.
Сам он в дневниковых записях называл себя - "Клоун Божий".

Вот как вспоминает их первую встречу его партнерша, прославленная русская балерина Тамара Карсавина: «Однажды утром я пришла раньше обычного; мальчики еще не закончили урок. Я мельком взглянула на них и не поверила глазам: один из мальчиков взлетел над головой своих товарищей и, казалось, повис в воздухе.
- Кто это? – спросила я Михаила Обухова, его учителя.
- Нижинский. Этот чертенок никогда не успевает опуститься на землю вместе с музыкой.
Он подозвал Нижинского и велел ему сделать несколько па. И моим глазам явилось чудо. Он остановился, и все увиденное показалось мне нереальным и невероятным. Мальчик, казалось, не осознавал, что делал нечто необыкновенное…»
Позже она вспоминала: «Кто-то спросил Нижинского, трудно ли парить в воздухе во время прыжка; он сначала не понял вопроса, затем чрезвычайно вежливо ответил: «Нет, нет, совсем не трудно. Нужно только подняться в воздух и немного задержаться».
Жан Кокто говорил: «Он опровергнул все законы равновесия и перевернул их с ног на голову, он напоминает нарисованную на потолке человеческую фигуру, он легко чувствует себя в воздушном пространстве…»
Видевший его скульптор Огюст Роден говорил, что Нижинский «один из немногих, кто мог выразить в танце все волнения человеческой души».
Марсель Пруст писал другу о Нижинском: «Я никогда не видел подобной красоты».
А великая Сара Бернар, увидев Нижинского в роли Петрушки, воскликнула: «Мне страшно, я вижу величайшего актера в мире!»
«Нижинского мало назвать танцовщиком, в ещё большей степени он был драматическим актёром. Его прекрасное лицо, хотя оно и не было красивым, могло становиться самой впечатляющей актёрской маской из всех, какие я видел», - Игорь Стравинский.
«Это тело гораздо выше совершенства. Оно разнообразно, как жизнь», - Андре Суарес.
Достигая вершин совершенства, искусство Нижинского начинало внушать «неподдельный ужас» (слова А.Н. Бенуа). Это отмечали многие. Возможно, это было оцепенение перед красотой. Он стал провозвестником и во многом родоначальником современного искусства танца. Очевидцы рассказывали, что Нижинский буквально электризовал воздух своей энергией и экспрессией. Он умел «выжимать всё из ничего», играть одними глазами, оставляя впечатление грациозной пластической фигуры.

И так далее, и так далее... Цитировать можно бесконечно.

Нижинский танцевал всего десять лет, но этого хватило, чтобы завладеть умами не одного поколения людей. И для меня это совершенно удивительно.

Не буду долго останавливаться на его биографии: это волшебство и кошмар одновременно.

С детства он рос заторможенным, серьёзно отставал от сверстников в развитии и все время был словно погружен в себя.

Позже он писал: «Я боюсь людей, ибо они меня не чувствуют, а понимают. Я боюсь людей, ибо они хотят, чтоб я жил той жизнью, которую они ведут».

В тридцать лет ему поставили диагноз: шизофрения (этим наследственным заболеванием страдал и его брат Станислав )
Всю вторую половину жизни он провёл в различных клиниках. Вёл дневник, в котором этапы некоторой ясности ума чередуются со стадиями помрачения. Рисовал, писал стихи.

Вот как описывает последнее выступление Вацлава Нижинского Морис Сандоз:
«В освещенном салоне, откуда вынесли всю мебель, за исключением поставленных в ряд вдоль стен стульев и рояля в углу, человек около двадцати уже окружали Нижинского. Он же, одетый в подобие черной пижамы и обутый в классические белые балетные тапочки, с изяществом занимал гостей.
Он казался в отличном расположении духа, и, заметив толпу любопытных, заглядывающих в дверь, заинтригованных видом прибывающей публики и этого человека в странном одеянии, который делал множество поклонов и реверансов, он учтиво предложил им присоединиться к публике:
— Входите, входите, — говорил он, — место есть, много места.
И любопытные не заставили себя уговаривать.
[…]
В середине зала молодая женщина, стройная и элегантная, но чье лицо выражало непонятную меланхолию (а может быть, легкое беспокойство), принимала свою долю комплиментов гостей. Это была госпожа Нижинская. Внезапно какая-то довольно полная дама, с прекрасным цветом лица и пышной золотистой шевелюрой, пересекла салон и села за фортепьяно. Двери закрыли, и, когда все уселись, наступила полная тишина.
Нижинский, держась очень естественно, вышел и стал посередине бежевого шерстяного ковра, лежавшего в центре зала. Аккомпаниаторша начала играть прелюдию Шопена, до-минорную прелюдию N° 20. Нижинский ее тотчас же исполнил. Его движения удивили меня. Каждому аккорду у него соответствовал точный жест. Сначала он протянул обе руки перед собой, в положении защиты, о чем говорили вертикально поставленные ладони; затем он раскрыл их в приветственном жесте и воздел в молитвенном движении, а на четвертом и пятом аккордах резко уронил их — как будто оборвались державшие их нити. В том же духе была каждая музыкальная фраза, вплоть до финального аккорда.
Сам я до того времени считал эту прелюдию произведением довольно ровным, и мне показалось поразительным то, что танцовщик так подчеркивает ее прерывистый характер. Но теперь, каждый раз, когда я слушаю эту прелюдию или когда я играю ее, я вновь и вновь вижу перед собой жесты Нижинского и почти готов признать его правоту.
[…]
Я восхищался не только Нижинским, но и его аккомпаниаторшей, которая внешне, казалось, сохраняла всю свою свободу, внимательно следя за малейшим жестом танцовщика, с тем чтобы внезапно изменить свой ритм или динамику. Я узнал Нижинского моих воспоминаний в следующем отрывке: это была более оживленная музыка, стаккато; может быть, страничка из Шумана, потому что у меня перед глазами вдруг возник трогательный карнавал с его Арлекином, розово-зелено-белым, с нарисованной на лице маской.
Можно было сказать, что во время исполнения этой пьесы ноги танцовщика прикасались к земле лишь затем, чтобы тотчас же ее покинуть. И в течение всего танца, утверждавшего главенство грации над усилием, ни у кого из нас не было впечатления усилия: то, что он делал, было столь же непринужденным, как и полет ласточки.
[…]
Но когда отзвучал последний аккорд, Нижинский прижал обе руки к сердцу, которое, как видно, билось слишком часто, и произнес только:
— Лошадка очень устала!
И тогда только у всех возникло замешательство от мысли, что наше удовольствие рождалось из муки, и я даже желал, чтобы он на этом остановился.
Но Нижинского несло. […] Помню, что, поднявшись после короткой передышки, он скорее прокричал, чем произнес, всего два слова:
— Это война!
И мы увидели Нижинского, под звуки похоронного марша, с лицом, перекошенным от страха или даже ужаса, идущего по полю боя, переступая через разлагающийся труп, увертываясь от снаряда, защищая пядь земли, залитой кровью и прилипающей к стопам; атакующего врага, убегающего от несущейся повозки, возвращающегося назад — и вот он ранен и умирает, раздирая на груди одежду, превратившуюся в рубище.
Нижинский, едва прикрытый лохмотьями своей туники, хрипел и задыхался; гнетущее чувство овладело залом, оно росло, наполняло его, еще немного — и гости закричали бы: «Довольно!» Тело, казалось, изрешеченное пулями, в последний раз дернулось, и на счету у Великой Войны прибавился еще один мертвец.
На этот раз мы были под слишком сильным впечатлением, чтобы аплодировать. Мы смотрели на несчастный труп, и наше молчание было тем молчанием, которое окружает мертвых.
Если бы Нижинский на этом остановился, наше воспоминание осталось бы совершенным. Поднявшись на ноги, он какое-то время вслушивался в фугу Баха, исполняемую пианисткой, без сомнения, для того, чтобы позволить танцовщику отдохнуть и переодеться. Но, по всей видимости, он не собирался отдыхать. Кое-как поправив свой костюм, он подошел к столику и, прислушиваясь к музыке, сделал ряд движений, смысл которых ускользнул от меня.
Сначала мне показалось, что он подражает движениям медиума и хочет «оживить» столик, совершая пассы магнетизета. Потом мне показалось, что он, тщательно стремясь удержать равновесие, ставит один на другой невидимые деревянные кубики — любимая игра всех детей. Мне показалось, что воздушный замок развалился; приходилось начинать все сначала. И танцовщик, действительно, начал сначала свои бесполезные пассы и терпеливое нагромождение невидимых материалов. Это показалось всем странным, затем скучным, а вскоре и тревожным.
В редкие мгновения, когда я мог видеть его лицо, почти все время повернутое к стене, я с трудом узнавал его. В странной гримасе он совсем уронил свою нижнюю челюсть и чрезмерно выпятил подбородок, который и так был у него слишком острый. От усилия, которое потребовалось
для этой непонятной причуды, проступили кости скул и сузились глаза.
Перед нами был китаец, китайский колдун, безумный или превращающийся в такового. Этот колдун вызывал духов, пытался зачаровать их своими пассами: чего он хотел этим достичь?
Я почувствовал, как по залу повеяло холодком испуга. Пианистка остановилась, не окончив фуги.
— Что вы делаете? - спросила она голосом, который, казалось, плохо ее слушался.
И она еще тише добавила, но все-таки достаточно громко, чтобы все ее услышали:
— Это не танец!
Нижинский как будто получил удар электрического тока: его лицо вновь сделалось нормальным, затем высокомерным.
— Я — артист, - ответил он кратко.
Стесненное молчание последовало за этим заявлением. Все чувствовали, что любой пустяк может вызвать тяжелую сцену. Пианистка поняла это и, чтобы разрядить атмосферу, начала играть балладу Шопена.
— Нет! — вскричал Нижинский, — я не хочу слушать эту музыку, я ее знаю. Я хочу незнакомую музыку, музыку, которой никто не знает…
С редким самообладанием пианистка, вместо того чтобы обидеться, отыскала в памяти среди своего репертуара забытое произведение малоизвестного автора. (Может быть, это был этюд Генсельта).
Нижинский тотчас же его исполнил с очаровательной грацией.
По окончании этюда публика с облегчением рукоплескала танцовщику. Пианистка встала и откланялась. Не говоря ни слова Нижинскому, она удалилась в уголок зала, куда друзья пришли ее поблагодарить, а также, я думаю, и поздравить за проявленное редкое присутствие духа. Несколько мгновений казалось, что холодный ветер гуляет по залу. Я почувствовал, как у меня леденеют руки. Гости уходили торопливо, кто восхищенный, кто перепуганный.
Надменный, отрешенный, Нижинский сохранял свою маску оскорбленного идола. Глаза его бегали, под ними были круги, и мне показалось, что он скрежетал зубами.
Машинально я сел за фортепьяно и сыграл под сурдинку тему маленькой мазурки, сочиненной мною в детстве. Сразу же произошла благотворная разрядка, которая видна была не только на лицах последних гостей. Жесткая маска танцовщика смягчилась; он снова стал самим собой.
Подойдя к инструменту, он сказал мне много теплых слов и спросил, где я живу. Потом он подозвал свою жену, которой он меня представил.
— Это друг, — просто сказал он. — Он пришел издалека ради нас, целый час по глубокому снегу, неправда ли?
Госпожа Нижинская мило улыбнулась, и мне не забыть этой улыбки; впрочем, все в ней было очаровательно, ее походка, платье, ее голос, даже сама печаль, сквозившая в ее улыбке, как некоторые духи сквозь хрусталь флакона.
Вскоре я узнал, что Нижинский помещен в лечебницу».

В дневниковой записи Вацлава, датированной 27 февраля 1919 г., можно прочесть: «Я не желаю, чтобы люди думали, что я великий писатель или что я великий художник, и даже что я великий человек. Я простой человек, который много страдал. Я верю, что страдал больше, чем Христос. Я люблю жизнь и хочу жить, плакать, но не могу – я чувствую такую боль в своей душе – боль, которая пугает меня. Моя душа больна. Моя душа, не мой мозг. Врачи не понимают мою болезнь. Я знаю, что нужно мне, чтобы выздороветь. Моя болезнь слишком велика, чтобы можно было от нее быстро избавиться. Я неизлечим. Каждый, кто читает эти строки, будет страдать – они поймут мои чувства. Я знаю, что нужно мне. Я сильный, а не слабый. Мое тело здорово — душа моя больна. Я страдаю, страдаю. Каждый почувствует и поймет. Я человек, а не зверь. Я люблю всех, у меня есть недостатки, я человек – не Бог. Я хочу быть Богом и потому стараюсь совершенствоваться. Я хочу танцевать, рисовать, играть на фортепиано, писать стихи, я хочу любить всех. Вот цель моей жизни».
Особенно его волновала тема войны.
«Я не хочу войны… Я имею везде дом. Я живу везде. Я не хочу иметь собственности. Я не хочу быть богатым. Я хочу любить. Я любовь, а не зверство. Я не кровожадное животное. Я есть человек. Я есть человек».

В театральных кругах помнили Нижинского. Сам Дягилев в 1928 г. привез Вацлава в Парижскую Оперу на балет «Петрушка», в котором артист в своё время станцевал одну из лучших своих партий. Нижинский на предложение бывшего наставника вновь присоединиться к труппе разумно ответил: «Я не могу танцевать, я сумасшедший». Граф Кесслер в своих воспоминаниях делится впечатлением, которое произвел на него Нижинский в тот вечер: «Его лицо, оставшееся в памяти тысяч зрителей сияющим, как у молодого бога, теперь было серым, обвисшим... Только изредка отблеск бессмысленной улыбки блуждал по нему... Дягилев поддерживал его под руку, помогая преодолеть три лестничных марша, ведущих вниз... Тот, кто когда-то, казалось, мог беззаботно летать над крышами домов, теперь едва переступал со ступеньки на ступеньку обыкновенной лестницы. Взгляд, которым он мне ответил, был бессмысленным, но бесконечно трогательным, как у больного животного».

В завершение приведу слова Вацлава из его дневника: «Люди часто ходят в церкви в надежде найти там Бога. Он не находится в церкви, или, скорее, он всегда там, где мы его ищем».