Ольга Лысак актриса Глава третья

В тот же день я позвонила Марине Витальевне и все ей рассказала. Свекровь призвала меня «крепиться»:
— Мало ли что бывает в жизни! Делай вид, что ничего не случилось. Говоришь, завтра Никиту ведешь на массаж? Звони Мише, и поезжайте втроем.
— Я не могу его видеть! И не знаю, за что хвататься. Нужно квартиру освобождать, искать новую.— Ничего искать не надо. Твой дом здесь...
— Вы всерьез считаете, что я могу вернуться после того, как Миша от нас с сыном отказался?
— Решай сама: можешь или не можешь...
Нас с мамой и Никитой приютила одна из моих гитисовских педагогов. Ночами, прижимая к себе сына, я думала о том, что произошло, и... жалела Мишу: «Он жертва обстоятельств. Стал заложником своей порядочности. Сам того не понимая, привязал к себе обреченную женщину, а теперь не может ее оставить — нанести удар, который сократит и без того короткую жизнь...»
Я решила поговорить с Ларисой. Мне нужно было понять, насколько серьезные отношения связывают эту женщину и моего мужа. В то, что они длятся год, я не верила, но не могла найти объяснения Мишиной лжи. Я поднималась по театральной лестнице, когда увидела идущую мне навстречу Ларису. Вид у нее был цветущий — никакого намека на неизлечимую болезнь. В течение нашего в общем-то не слишком долгого разговора Лариса раз десять произнесла монолог, призванный убедить меня в ее жертвенности и великодушии: «Я не хочу разбивать вашу семью! Оставить тебя и ребенка — это полностью Мишина инициатива. Я уеду обратно в Питер. Он больше меня не увидит!» Но каждый раз за монологом шли подробности их с Полицеймако романа. Выяснилось, что на крестины Миша опоздал, потому что они в это время были где-то за городом, на Восьмое марта не приехал поздравить, потому что у Ларисы был день рождения.
Главную подробность она припасла напоследок.:— Мы уже встречались несколько месяцев, знали, что не сможем жить в разлуке, но ты ждала ребенка и он не мог на тебе не жениться. В загс Миша поехал от меня — нам было так грустно в то утро...
Казалось, я готова ко всему, но то, что на свадьбу со мной Полицеймако отправился прямиком из постели другой женщины, меня потрясло. С минуту мы молчали. Первой заговорила я:
— Знаешь, после того, что ты рассказала, он мне не нужен. Меня сейчас стошнит. За¬бирай «это» себе.
— Наверное, так все-таки неправильно — я уеду... — по щеке Ларисы потекла скупая слеза.
— Ну зачем же тебе теперь уезжать? Живи и радуйся. Я так понимаю: мы с сыном были единственным препятствием вашему счастью?
Лариса опустила голову и промолчала.
— Смертельную болезнь,видимо, удалось вылечить? Щеки ее вмиг сделались пунцовыми, глаза забегали:
— Сначала было подозрение на белокровие, но потом выяснилось, что все не так серьезно...
То мое «забирай!», сказанное Ларисе на лестнице, было вызвано оскорбленной гордостью. Я не могла поверить, что Миша сможет жить без нас, и сама не представляла жизни без него. Судорожно искала пути спасения семьи. Конечно, надеялась на поддержку родителей мужа. Убеждала себя: «Миша ее не любит, это наваждение, оно пройдет. Марина Витальевна и Семен Львович будут на моей стороне!» Я не сомневалась, что они займут ту же позицию, что и бабушка Дуся, мама моего отца. Мы с сестрой были еще совсем маленькими, когда папа встретил новую, «неземную любовь». Бабушка как отрезала: «Люба — моя невестка, мать моих внучек. А это кто? Что-бы ноги ее в доме не было!» И отец вернулся в семью, а потом еще долго чувствовал себя виноватым, что поддался наваждению и принес маме столько страданий.
На другой день я поехала навестить Семена Львовича в больнице. Увидела его искаженное болью, бледное лицо — и сердце защемило. Решила: «Про то, что Миша нас с Никиткой бросил, рассказывать не буду...» Но он стал расспрашивать о внуке, и я не выдержала, разрыдавшись, все ему выложила.
«А что я могу? — сказал Фарада. — Больной, беспомощный старик... Вы с Мишей взрослые люди — должны разобраться сами».
Возвращаясь домой, сожалела об этом разговоре: «Человека терзает невыносимая боль, а ты ждешь от него ка-ких-то нравственных оценок, надеешься на помощь!»
Больше, сколько раз ни ездила к свекру, мы о Мише не говорили — только о его здоровье и о Никите...Иллюзии по поводу того, что на мою защиту встанет Марина Витальевна, рухнули в тот день, когда мы с мамой пришли в дом Фарады—Полицеймако взять демисезонные вещи: мои и сына. Уходя в феврале, я захватила только самое необходимое. Дверь открыла свекровь. Я перешагнула порог комнаты, в которой еще совсем недавно мы жили семьей, и остановилась как вкопанная. Всюду следы пребывания другой женщины: блузка, свитер, парфюмерия. На кровати — измятое покрывало, которое нам на свадьбу подарила моя мама.
В голове промелькнуло: «Вот здесь, на этом покрывале...И этой ночью — тоже».Ощущение поруганности любви, собственной жизни, всего светлого, что в ней было, оказалось таким нестерпимым, что я чуть не задохнулась от ярости. Содрала с кровати покрывало и стала запихивать его в сумку. Тянула изо всех сил не желавшую застегиваться «молнию», когда внутренний голос вдруг задал вопрос: «А почему ты с Никиткой должна мыкаться по чужим углам?!»
Увидев стоящую на пороге Марину Витальевну, я задала этот вопрос вслух. Тут же откуда-то появился Миша — оказывается, он был дома, но, услышав в прихожей мой голос, спрятался.
— Мы с мамой и Никитой остаемся здесь, — объявила я мужу. — А вы с Ларисой поезжайте куда вам заблагорассудится. У вас, ты говоришь, любовь? Значит, вам везде будет хорошо. Где, кстати, она сейчас? Мне говорила, что уедет навсегда.
— В магазин, кажется, пошла... — в голосе свекрови звучала растерянность. Миша стоял с каменным ЛИЦОМ:
— Ты не будешь здесь жить.
— Буду, Миша! Или ты хочешь, чтобы я с твоим сыном жила в подворотне?
— Я не знаю, что делать, — вступила в разговор Марина Витальевна. — По моей просьбе дирекция театра обратилась к правительству Москвы о выделении вам отдельной жилплощади. Обещали учесть, что Семен Львович болен, а в доме появился ребенок... Но вопрос еще не решен. Давайте разменивать эту квартиру... — она тоскливым взглядом обвела стены. — Жаль безумно, но как-то же надо выходить из положения.
Именно в этот момент я окончательно поняла, что сражаться за сохранение нашей с Мишей семьи свекровь не будет. Она пошла на поводу у своего бесконечно любимого дитяти. Дескать, что поделаешь, если Мишеньке разонравилась «одна девочка», которая родила ему ребенка, и он хочет жить с другой...
Я неоднократно пыталась поговорить с ней об этом. Упрекала: «Вы предали меня». Она возмущалась: «Что значит «предала»? А если бы я встала на твою сторону и оказалась по разные стороны баррикад с Мишей, по отношению к нему это как бы называлось?»
Недавно во время одной из встреч мы с Мариной Витальевной вернулись к тем событиям, и бывшая свекровь дала понять: случись это сейчас, она бы повела себя по-другому. Я говорила о том, что тоже люблю своего сына. Что он для меня смысл всего, средоточие мира...
— Но если когда-нибудь, не дай бог, Никита придет и скажет: «Мама, я полюбил другую, а жена с грудным ребенком мне больше не нужны» — как же я ему врежу!
Марина Витальевна посмотрела на меня долгим пристальным взглядом, вздохнула:
— И, наверное, будешь права...
После того как я с мамой и Никитой вернулась в дом Фарады—Полицеймако, начался «период коммуналки». Впрочем, «соседствовать» по большей части нам приходилось только с Мариной Витальевной. Свекор за два с лишним года был дома всего несколько месяцев — его перевозили из клиники в клинику. Это было вполне мирное сосуществование. Если Марине Витальевне нужно было ехать по делам, Фарада, когда был дома, оставался под нашей с мамой опекой: накормить, согреть чаю, дать лекарство — мы не считали это ни за труд, ни за одолжение. Марина Витальевна иногда гуляла с внуком, играла с ним. Втроем: я, мама и свекровь —• ухаживали за умирающим Риком. Теперь он уже едва передвигался по квартире, оставляя всюду зловонные следы — коридор приходилось мыть несколько раз на дню. Обезболивающие уколы почти не помогали — бедный пес терпел немыслимые муки. Марина Витальевна звонила сыну: «Миша, приезжай! Нужно что-то решать с Риком, нельзя продлевать эти страдания!» Миша приезжать отказывался, ссылаясь на то, что не хочет чтобы с ней не встречаться, даже из любимого РАМТа ушел... Полицеймако и Лариса действительно уволились из театра незадолго до моего возвращения из декретного отпуска. Только вряд ли нежелание видеть меня было тому основной причиной. Мишу увлекли телепроекты, за участие в которых платили солидные деньги. Так увлекли, что времени на «лювидеть ЭТУ, то есть меня. Дескать, я для того,бимый театр» не осталось. А «очень талантливая актриса» Лариса решила заняться организацией корпоративных торжеств. Они нашли друг друга — двое разумных, расчетливых людей...
В конце концов Рика решили усыпить. Миша не появился, когда его увозили, не уронил над «лучшим другом» ни единой слезинки. Хотя визиты в родительский дом Полицеймако иногда наносил — проводил несколько минут с матерью, даже не заглянув в комнату, где был его сын. Один из его визитов, состоявшийся уже после смерти Рика, я не забуду никогда.
Накануне Миша заблокировал мой мобильный телефон. Три года назад он подарил мне аппарат, зарегистрировав сим-карту на себя, а потому мог делать с ней что угодно, хотя платила за телефон я. Для меня внезапно замолчавший мобильный был настоящей катастрофой. Никто из режиссеров не мог мне позвонить: ведь именно этот номер был указан во всех актерских агентствах!
Едва Миша появился на пороге квартиры, я бросилась к нему:— Зачем ты это сделал? Немедленно включи мой телефон!Он ухмыльнулся и покачал головой:
— Не включу.
Я выхватила мобильный, который Полицеймако держал в руке:
— Тогда и я заберу твой! Посмотрим, как ты будешь обходиться без телефона!
Миша набросился на меня, стал выкручивать руки, бил кулаком по спине, по голове. Марина Витальевна металась вокруг и с криками «Как вам не стыдно! Немедленно прекратите!» пыталась оттащить Мишу. Наверное, ей это удалось, поэтому я смогла убежать в комнату и там закрыться. Набрала «02».
Приехавшие милиционеры сказали, что я должна написать заявление. Рука, на которой проступали огромные синяки, не хотела слушаться, буквы прыгали, налезали одна на другую.«Вам нужно поехать в больницу и зафиксировать травмы, — принявший у меня заявление милиционер смотрел с сочувствием. — Иначе мы не сможем дать ход делу».
Я натянула плащ и поплелась в ближайший травмопункт. Когда вышла оттуда, держа в руках справку, уже знала: никуда предъявлять ее не стану. Потому что не хочу, чтобы отец моего сына сидел в тюрьме.
В ту ночь мы с мамой и Никитой ночевали в квартире, которую незадолго до этого выделило-таки семье сына Семена Фарады и Марины Полицеймако правительство Москвы. «Двушка» в старом фонде требовала капитального ремонта: со стен свисали электропровода, в рассохшихся окнах — огромные щели. Спали втроем на каком-то грязном матрасе, бро-сив его на цементный пол. Утром мама завела разговор о том, что мы не можем подвергать Никиту такому риску: а вдруг он схватится ручонкой за провод или сверху упадет кусок штукатурки? А я на нее, и без того вконец измученную и издерганную, еще и сорвалась: «Мама, неужели ты не понимаешь, что я не могу туда вернуться?!!» Сорвалась, хотя понимала: вернуться придется...А через лень мое заявление в милицию было опубликовано в одной из «желтых» газет. Кто-то из милиционеров его туда продал. Но Миша решил, что инициатор публикации — я. И стоял на этом, несмотря на все мои попытки воззвать к его здравому смыслу: «Как ты себе это представляешь? Я звоню в газету и говорю: «Здравствуйте, я Ольга Лысак, сейчас развожусь с мужем, напишите об этом, пожалуйста...» Так, что ли? Миша, ну это же бред!»
Потом меня просветили: продажа сотрудниками милиции в СМИ скандальной информации о личной жизни известных людей — расхожая практика. Миша о ней наверняка знал, но ему было выгодно считать виновной в «разглашении» меня.
Конечно, та публикация подпортила Полицеймако имидж. И чтобы как-то обелить себя, Миша начал рассказывать журналистам, какая Ольга Лысак невыносимая особа. Из одного интервью я узнала, что его родители всегда ненавидели меня, из другого — что регулярно посылаю матом всенародно любимого артиста Семена Фараду, который прикован тяжелой болезнью к постели, из третьего — что сильно толкнула Марину Витальевну, из четвертого — что Миша намерен лишить меня родительских прав, а сына забрать себе. И если первые три откровения были просто враньем, то от последнего за версту несло лицемерием. При всей «готовности» содержать сына в одиночку Миша не давал мне на Никитку ни рубля. Таким образом, Полицеймако сам сподвиг меня на оформление алиментов. После долгих и мучительных переговоров с адвокатами он согласился выделять триста долларов в месяц. Согласился скрепя сердце, потому что вскоре дал интервью, где объявил меня вымогательницей. А еще упрекал в «черной неблагодарности»: дескать, я купил ей и сыну квартиру, отремонтировал, обставил, а этой Лысак все мало. И ведь не побоялся разоблачения! Квартира, как я уже говорила, была выделена правительством Москвы, а деньги на ремонт дал Театр на Таганке, где Марина Полицеймако работает с самого его основания. Юрий Любимов, который бесконечно ценит ее как актрису, «вошел в положение». Выделенной им суммы хватило ца закупку материалов и проведение черновых работ.
Бывший муж никак не мог дождаться, когда мы с Никитой съедем из квартиры его родителей, чтобы поселиться там с новой женой. Я бы с радостью это сделала, если бы «двушка» была пригодна для проживания. Считала дни, когда мой папа сможет взять на работе отпуск и приедет в Москву, чтобы положить плитку, поклеить обои, навесить двери. Говорила Мише: «Если хочешь ускорить наш переезд — помоги с оплатой плиточников, маляров, штукатуров...» В ответ слышала уже привычное: «Тебе все мало?! Когда ты от меня, наконец, отстанешь?!»
Мишиных алиментов и моих заработков в театре и кино едва хватало на еду. Театральные актеры (если они не играют главные роли в «Ленкоме», МХАТе или в скандальных постановках, вроде «Дня радио» или Ladies' Night) получают совсем немного. За два года, что продолжала жить с родителями бывшего мужа, я снялась в «Ключах от бездны», в знаменитой «Неотложке», в «Детях Арбата» и «Московской саге». Хваталась за любое предложение, и не только из-за денег. Понимала: излечить меня от душевной боли, заставить не обращать внимания на потоки лжи может только работа.